Он казался ее возбужденному воображению истинным вестником смерти, распростершим крылья над Бертраном и всеми, кого она любила. Одной рукой она попыталась прижать к груди своего брата Жака, чтобы заставить его придержать глупый язык. Но он, как яростное, нетерпеливое молодое животное, старался вырваться из ее любящих объятий и громко поддерживал Бертрана, невзирая на предупреждения сестры и слезы матери. Стоявшая рядом с Региной Жозефина, молоденькая девушка, кричала едва ли не громче Жака, хлопала в ладоши и вызывающим взором горящих глаз оглядывала грязную толпу, которую надеялась поколебать своими пылом и красноречием.

— Стыдитесь! — страстно вскричала она. — Позор француженкам и французам, предпочитающим быть покорными рабами кровожадного тирана!

Ее мать, бледная хрупкая женщина, очевидно, лишилась всякой надежды управлять своими непокорными отпрысками. Она была слишком слаба, слишком анемична и, вне всякого сомнения, слишком много страдала, чтобы бояться за себя или детей. Это ей в голову не приходило. Изможденное лицо выражало лишь отчаяние, отчаяние полное и абсолютное, а также смирение и готовность страдать рядом с теми, кого она любила. Похоже, она молилась только о том, чтобы разделить мученичество родных ей людей, хотя их взгляды были ей чужды.

Бертран, Жозефина и Жак олицетворяли это мученичество, Регина и ее мать — смирение и обреченность.

Братский ужин угрожал закончиться потасовкой, и единственный шанс на спасение юных храбрецов заключался в поспешном бегстве. Но судьба была против них. Шпионы Конвента, шпионы комитетов, шпионы Робеспьера кишели повсюду. На этих пятерых уже лежала печать смерти. Бесполезно было казаться стойкими, благородными и патриотичными. Даже Дантон пошел на эшафот за меньшее.

— Позор! Измена!

Слова эхом разносились в теплом апрельском воздухе, но Бертран, казалось, не сознавал опасности. Нет. Он словно призывал ее.

— Это вам позор! — громко откликнулся он, и молодой звонкий голос перекрыл шум и вопли. — Позор народу Франции за то, что склоняет головы перед чудовищной тиранией! Граждане Парижа, одумайтесь! Разве так называемая Свобода не просто фарс? Даже ваши тела вам не принадлежат. Ваши семьи? Вы разлучены с теми, кого любите. Ваша жена? Вы вырваны из ее объятий! Ваши дети? Их забрали на службу государству! По чьим приказам? По чьим приказам, я вас спрашиваю?!

Он ввел себя в транс любования собственными речами, был готов на смерть и жестом приказал Жозефине и Жаку молчать. Что до Регины, она едва сознавала, что жива, настолько острым, настолько ясным было ощущение приближающейся смерти, угрожавшей ее возлюбленному.

Это, разумеется, был предел глупости, безумной, бессмысленной, бесполезной глупости! Во мраке ей явилось кошмарное видение: все те, кого она любила, предстают перед трибуналом, не знающим милосердия и пощады. А потом — уродливые лапы гильотины, готовой принять в свои объятия эту необычную, бесценную добычу. Она уже ощущала руки цепляющейся за нее Жозефины, бесплодные попытки сестры сохранить мужество, видела вызывающее юное личико Жака, наслаждающегося героическим ореолом мученика. Видела матушку, поникшую, подобно увядшему цветку, лишенную всего, что было для нее самой жизнью — близости к детям. Она видела Бертрана, бросающего последний взгляд любви не ей, а прекрасной испанке, которая очаровала его и без всяких угрызений совести продала шпионам Робеспьера.

Даже несмотря на то что это был братский ужин и люди пришли с семьями и маленькими детьми, чтобы поесть, повеселиться и забыть свои беды и мрачные мысли в атмосфере преступлений, окутавшей город, не было никаких сомнений в том, что молодой безумец и его безрассудные союзники будут растоптаны или в лучшем случае приведены силком в ближайший комиссариат. Терпение многих отцов семейств подходило к концу: уж очень бесстрашно эти юнцы дергали за хвост тигра. Что же касается Рато, он согнул длинные ноги, нетерпеливо выругался и изрек:

— Клянусь всеми собаками и котами, которые нарушат наш покой своими гнусными воплями, с меня довольно этих разглагольствований!

Перекинув ногу через скамью, он мгновенно затерялся во мраке, чтобы секунду спустя появиться в слабом свете на другом конце стола, за спиной юного оратора. Его уродливая грязная физиономия и ухмыляющийся рот производили ужасающее впечатление. Огромная фигура нависла над стройным молодым человеком.

— Сбей его с ног, гражданин! — возбужденно завопила молодая женщина. — Ударь в лицо! Вырви наглый язык!

Но Бертран не собирался молчать. Очевидно, в его крови бушевала лихорадка славы и жертвенности. Его юность, красота, очевидные даже в неверном свете, даже несмотря на потрепанную одежду, вне всякого сомнения, говорили в его пользу. Но тигр-людоед неразборчив в своих аппетитах и сожрет ребенка с таким же удовольствием, как старика. А этот молодой задира с безрассудной настойчивостью дразнил тигра-людоеда.

— По чьим приказам? — продолжал он со страстной горячностью. — По чьим приказам мы, граждане Франции, проданы в это возмутительное рабство! По приказам представителей народа? Нет! По приказам избранных людьми комитетов? Нет! По приказам ваших муниципалитетов? Ваших клубов? Ваших комиссариатов? Нет и снова нет! Все вы, граждане, ваши жены, ваши дети — рабы, собственность, игрушки одного человека, настоящего тирана и предателя, угнетателя слабых, врага народа, и этот человек…

И снова его перебили, на этот раз куда яростнее. Удар в голову лишил его речи и зрения. В ушах звенело, голова шла кругом, он даже не слышал возбужденных проклятий или криков одобрения, приветствовавших его тираду, а также внезапно возникшего оглушающего гомона, заполнившего узкую улочку.

Бертран не понял, кем был нанесен удар, все произошло так быстро! Он ожидал, что его просто разорвут или потащат в ближайший комиссариат. Ожидал осуждения и казни, но вместо этого его прозаически сбили с ног ударом, который свалил бы и быка.

На секунду он пришел в себя и увидел нависшего над ним гиганта с поднятым грязным кулаком и уродливо щерившимся ртом. Люди поднимались со скамей и поворачивались к нему спиной, лихорадочно взмахивая руками и звеня оловянными кружками, и оглушительно орали, орали… Бертран успел поймать также раскаяние и ужас на лицах спутников: Регины, мадам де Серваль, Жозефины и Жака. Всех тех, кого он вовлек в безумный и бессмысленный заговор. Лица испуганные, с широко раскрытыми глазами. Руки подняты, чтобы хоть как-то закрыться от мстительных ударов.

Но уже через мгновения эти молниеносные видения канули в полную тьму. Что-то твердое и тяжелое ударило его еще раз, теперь в спину, и он откатился куда-то в темноту.

Глава 6

Один оживленный час славной жизни

— Вот он!

— Робеспьер!

Братский ужин был прерван. Мужчины и женщины толкались и вопили, когда в дверном проеме одного из соседних домов появилась невысокая фигура в безупречном костюме, с гладко зачесанными каштановыми волосами и бледным аскетичным лицом. С ним были два друга: красивый энергичный Сен-Жюст, правая рука и вдохновитель кровавого монстра, родственник ренегата Армана Сен-Жюста, чья сестра была замужем за богатым английским лордом, и Кутон, хрупкий, полупарализованный, в инвалидном кресле, стоящий одной ногой в могиле, чья преданность тирану была вызвана частично честолюбием и прежде всего искренним восхищением.

Громовой радостный вопль, приветствовавший его появление, ничуть не смутил Робеспьера. Только внезапный торжествующий свет промелькнул в узких светлых глазах.

— Вы еще колеблетесь? — возбужденно прошептал ему на ухо Сен-Жюст. — Да ведь вы держите этих людей в кулаке.

— Терпение, друг мой, — спокойно ответил Кутон. — Час Робеспьера еще настанет! Торопить его — значит призывать на наши головы несчастье.

Самому Робеспьеру грозила серьезная опасность со стороны восторженных поклонников. Их стремление сгрудиться вокруг предводителя давало легкую возможность какой-нибудь буйной голове успешно применить нож в порыве самопожертвования. Хорошо, что его костоломы, крепкие, мускулистые телохранители, выбранные за высокий рост и силу, привезенные из шахтерских районов восточной Франции, окружили великого человека и их тяжелые палки удерживали восторженную толпу на расстоянии.